сбить с толка правосудие и затемнить дело в пользу вашего приятеля. Вероятно, этот артист был вашим приятелем?
— Нет, он моим приятелем не был, и встречались и разговаривали мы с ним только на сцене. Сбивать с толка правосудие мне нет никакого основания, а, напротив, мне кажется, что я могу направить его на истинный путь.
— В таком случае повелевайте! — сказал следователь, взял перо, помакнул его в чернильницу и приготовился слушать и записывать.
— Определённого я ничего не могу сказать, — начал Козодавлев-Рощинин, — но, кажется, мне известен человек, для которого смерть молодой Тропининой является выгодной…
В это время звонок стоявшего на столе телефона резко задребезжал; следователь остановил Козодавлева-Рощинина, сказав:
— Погодите, сейчас! — положил перо, взял трубку телефона и приставил к уху. — Да! Да! — ответил он в трубку и снова стал слушать.
Слушая, он сдвинул брови и сделался очень серьёзен; потом лицо его приняло торжествующее выражение.
— Я сейчас приеду, — проговорил он в телефон, положил трубку и обратился к Козодавлеву-Рощинину. — Ваш приятель сознался в совершённом им убийстве, — произнёс он как бы даже победоносно и добавил: — Извините, мне сейчас надо ехать.
«Не может быть! Нет, не может это быть! — повторял себе Козодавлев-Рощинин, выйдя от следователя и направляясь снова к дому Тропинина. — Нет, тут что-нибудь да не так, — рассуждал он, — пусть он сознался, но всё-таки тут что-нибудь да не так».
Комик был очень взволнован; внутри его дрожало всё и, несмотря на собственное признание Ромуальд-Костровского, о котором сообщил ему следователь, он чувствовал какую-то упрямую уверенность, что его комбинация была более правильна, чем даже собственное признание Ромуальд-Костровского.
Он опять проник к камердинеру Власу Михайловичу, рассказал ему, что был сейчас у следователя, и так стал просить его, чтобы тот опять доложил о нём, что камердинер решился ещё раз побеспокоить барина.
— Скажите ему, что человек безвинно может погибнуть, — повторял Козодавлев-Рощинин, — и что он один может спасти его.
Камердинер пошёл докладывать, долго не возвращался и, наконец, пришёл.
— Пойдёмте, я проведу вас, — заявил он Козодавлеву-Рощинину. — Валериан Дмитриевич велел провести вас к себе.
Он провёл комика по коридору в небольшую, очень просто отделанную спальню, а из неё — в огромный кабинет, такой огромный, что он мог бы служить целым залом.
По одной стене тянулись шесть высоких зеркальных окон, задрапированных гобеленами, посредине противоположной им стены выступал из белого мрамора камин, в виде очага, стены до половины были покрыты дубовою резною панелью, а наверху затянуты такими же гобеленами, какие были на окнах, потолок был тоже дубовый, резной. Посредине стоял письменный стол таких размеров, что он, казалось, мог служить подмостками для маленькой сцены.
На дворе сгущались уже сумерки, гобелены на окнах были спущены, и комната освещалась мягким, ровным светом расположенных по карнизу, у потолка, электрических лампочек, затянутых белой тафтой.
Мягкий, пушистый ковёр покрывал пол комнаты, и вся она была заставлена мебелью, шкафами с книгами, статуэтками.
Дорогих вещей тут было столько, что, несмотря на всё волнение Козодавлева-Рощинина, глаза его разбежались; он оглядел несколько раз комнату, прежде чем увидел сидевшего на диване Тропинина.
Над диваном висел большой портрет молодой женщины в голубом шёлковом платье, написанный масляными красками.
Увидев Тропинина, Козодавлев-Рощинин заметил и портрет и воззрился на него.
— Чей это портрет? — спросил он, не успев поздороваться и отрекомендоваться Валериану Дмитриевичу.
Очевидно было, что бедный актёр так был поражён обстановкою богатого кабинета, что растерялся и не знал, с чего начать.
— Это портрет моей покойной жены, — ответил Тропинин скорее машинально, чем сознательно.
Козодавлев-Рощинин перевёл глаза на него.
— Простите, — начал он, — что я беспокою вас, но дело идёт о спасении человека, по всем данным, неповинного, хотя якобы уже и сознавшегося в преступлении.
— Но что же я-то тут могу? — слабо произнёс Тропинин.
— Прежде всего ответить мне на один вопрос: у вас есть родственник Степан Валерианович Тропинин?
Валериан Дмитриевич провёл рукою по лицу.
— Как вы сказали? — переспросил он.
— Степан Валерианович Тропинин, — повторил Козодавлев-Рощинин.
— Нет… не знаю!.. Впрочем… погодите! У моего отца был брат по имени Валериан, я помню это, потому что он носил одно имя со мной, но только я его никогда не видел.
— Ваш отец был в ссоре с ним?
— Нет, не то что в ссоре, но они не виделись, потому что Валериан Тропинин ничего общего не имел с моим отцом, был праздный гуляка и не хотел его знать.
— А вам неизвестно, был у него сын?
— Ну, да, конечно, был! — вспомнил вдруг Тропинин. — Он мне несколько лет назад писал дерзкие письма, на которые я не отвечал.
В начале разговора Валериан Дмитриевич, подавленный своим горем, говорил, как бы не отдавая себе отчёта в своих словах, но теперь расспросы Козодавлева-Рощинина заставили его овладеть своими мыслями и вспомнить про существование двоюродного брата.
— Так этот Степан Тропинин — сын гуляки? — продолжал расспрашивать комик, — и, по всем вероятиям, сам находится в достаточной степени нравственного падения?
— По всей вероятности! — как эхо, отозвался Валериан Дмитриевич.
— Так я и думал! Так я и думал! — раздумчиво произнёс несколько раз Козодавлев-Рощинин.
Тропинин в это время вдруг будто опомнился, лицо его из совершенно равнодушного и бесстрастного стало осмысленным.
Он спустил ноги с дивана, взглянул прямо в глаза Козодавлева-Рощинина и сказал:
— Почему вы спрашиваете меня о Степане Тропинине и почему вы знаете его?
— Я его не знаю, но случайно видел… — начал было Рощинин и, как бы перебив самого себя, продолжал: — Смерть вашей дочери, как единственной вашей наследницы, могла быть выгодна единственно этому Степану Тропинину; у него мог явиться расчёт, что вы не переживёте смерти дочери и тогда ваше состояние перейдёт к нему, как к наследнику.
Тропинин закрыл лицо руками.
— Не может быть… это было бы слишком ужасно! — сказал он.
— А между тем, я случайно увидел, — опять заговорил Рощинин, — я случайно увидел вексель на пятьдесят тысяч рублей, подписанный Степаном Валериановичем Тропининым, и этот вексель находится в руках человека, которому терять нечего, который заведомо способен на всякое преступление и который появился здесь, в городе, очень недавно. Он пошёл бы на всё и не за пятьдесят тысяч, а тут у него вексель по предъявлению Степана Тропинина на такую сумму!.. Кажется, ясно, что между ними была заключена сделка, и что Степан Тропинин рассчитывает легко заплатить пятьдесят тысяч из миллионного наследства, которое получит после вас.
— Тогда этот арестованный актёр не виноват? — воскликнул, как бы просыпаясь, Тропинин.
— В том-то и дело, что не виноват, милостивец! Потому-то я и решился потревожить вас.
Тропинин вздохнул.
